Отправлено: 02.09.13 14:08. Заголовок: Николай Никулин, «Во..
Николай Никулин, «Воспоминания о войне»
"Однажды, в зимние дни конца 1943 года, когда холод сковал тундру и скалы Кольского полуострова, а австрийские горные егери генерала Дитла, воевавшие здесь, замерзали в своих каменных убежищах, русские разведчики притащили из вражеского тыла здоровенного рыжего верзилу — майора. Фамилия его начиналась с приставки «фон». На допросах он молчал, презрительно глядя на своих противников с высоты своего двухметрового роста. Можно предположить, о чем он думал: «Ничего не скажу этим варварам Востока! Что за наглые рожи! И по–немецки как следует говорить не умеют! И воняет от них перегаром! Троглодиты!!! Ничего им не скажу!». Его допрашивали много раз, лупили, но безуспешно. Наконец, кто–то из переводчиков, устав, решил обратиться к Дьяконову, которого недолюбливали: пусть этот «штатский интеллигент» попробует, но наверняка немец ничего ему не скажет, если уж нам не сказал …. Игорь Михайлович предложил немцу закурить и, помолчав, спросил его: «Кем Вы были до войны?». Тот удивился: немецкий язык этого русского был безупречен… Он процедил сквозь зубы, совсем не уверенный, что этот варвар поймет: «Филологом». — «Да? А чем же Вы конкретно занимались?» — «Языком времен готов». Дьяконов был взволнован. Давно–давно, в детстве, ему с братом попалась рукопись стихотворения готских времен из библиотеки отца. Это стихотворение не было опубликовано, о нем знали только узкие специалисты, человек восемь–десять на всем земном шаре. С трудом вспоминая, Дьяконов стал декламировать готские стихи. Вот уже иссякает то, что он помнил, вот уже приходит к концу последняя строфа …. И вдруг верзила–немец словно сломался, согнулся, опустил голову, и крупные слезы покатились из его глаз. — Как! Здесь, в этой ледяной стране, среди этих скал, среди диких варваров, и Вы это знаете? Это невозможно! Совсем невозможно! Он обнял Дьяконова, несколько минут приходил в себя, переживая крушение своих представлений о русских, о мире, а потом заговорил, заговорил и заговорил… Оказалось, он был специальным посланником Верховного командования немецкой армии, командированным в штаб генерала Дигла с важными приказами. Тотчас же, на самолете, его отправили в Москву. Переводчики пристали к Дьяконову с расспросами, как сумел он добиться такого успеха? Но понять это им было не дано, так же, как многие не понимают, почему русские победили немцев в этой страшной войне.
Н.Н.Никулин в предисловии писал: "Мои записки не предназначались для публикации. Это лишь попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний. Попытка наверняка безуспешная, безнадежная... Эти записки глубоко личные, написанные для себя, а не для постороннего глаза, и от этого крайне субъективные. Они не могут быть объективными потому, что война была пережита мною почти в детском возрасте, при полном отсутствии жизненного опыта, знания людей, при полном отсутствии защитных реакций или иммунитета от ударов судьбы. В них нет последовательного, точного изложения событий. Это не мемуары, которые пишут известные военачальники и которые заполняют полки наших библиотек. Описания боев и подвигов здесь по возможности сведены к минимуму. Подвиги и героизм, проявленные на войне, всем известны, много раз воспеты. Но в официальных мемуарах отсутствует подлинная атмосфера войны. Мемуаристов почти не интересует, что переживает солдат на самом деле. Обычно войны затевали те, кому они меньше всего угрожали: феодалы, короли, министры, политики, финансисты и генералы. В тиши кабинетов они строили планы, а потом, когда все заканчивалось, писали воспоминания, прославляя свои доблести и оправдывая неудачи. Большинство военных мемуаров восхваляют саму идею войны и тем самым создают предпосылки для новых военных замыслов. Тот же, кто расплачивается за все, гибнет под пулями, реализуя замыслы генералов, тот, кому война абсолютно не нужна, обычно мемуаров не пишет. Здесь я пытался рассказать, о чем я думал, что больше всего меня поражало и чем я жил четыре долгие военные года. Повторяю, рассказ этот совсем не объективный. Мой взгляд на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда все видно, а снизу, с точки зрения солдата, ползущего на брюхе по фронтовой грязи, а иногда и уткнувшего нос в эту грязь. Естественно, я видел немногое и видел специфически. 9
В такой позиции есть свой интерес, так как она раскрывает факты совершенно незаметные, неожиданные и, как кажется, не такие уж маловажные. Цель этих записок состоит отчасти в том, чтобы зафиксировать некоторые почти забытые штрихи быта военного времени. Но главное — это попытка ответить самому себе на вопросы, которые неотвязно мучают меня и не дают покоя, хотя война давно уже кончилась, да по сути дела, кончается и моя жизнь, у истоков которой была эта война. Поскольку данная рукопись не была предназначена для постороннего читателя, я могу избежать извинений за рискованные выражения и сцены, без которых невозможно передать подлинный аромат солдатского быта — атмосферу казармы. Если все же у рукописи найдется читатель, пусть он воспринимает ее не как литературное произведение или исторический труд, а как документ, как свидетельство очевидца.
Ленинград, 1975."
В книге есть рассказ о боях в районе Погостье. Ад натуральный. Я бывал в Погостье, и там до сих пор страшно. Следы войны до сих пор — обрывки шинелей, каски, обувь, воронки, ящики от мин. Братская могила несбывшихся надежд. Не дай Бог пережить такое никому из нас.
Откуда: Россия, с.Иславское Московская область
Рейтинг:
2
Отправлено: 12.09.13 18:04. Заголовок: Почитайте вот это. И..
Почитайте вот это. Извините за много букв.
Память сердца. История об историке. Героиня сегодняшней публикации – женщина необычной судьбы. Историю её жизни впору описывать в романах, причем острота сюжетных линий, глубина переживаний не уступит самым замысловатым приключенческим драмам. Моя собеседница – Сильченко Татьяна Савельевна, учитель истории, проработавшая в Успенской средней школе 39 лет! Татьяна Савельевна – до мозга костей истинный педагог, настоящий профессионал. В своей практике она сумела найти подход и к трудным подросткам-детдомовцам, и обрела общий язык с детьми высокопоставленных чиновников Совмина, и всегда у неё был налажен контакт с обычными школьниками. Свой рассказ Татьяна Савельевна начала с воспоминаний о детстве. И воспоминания эти я хочу передать во всех подробностях, потому что здесь интересна каждая деталь, ценен каждый штрих, так как речь пойдет о годах войны: «Родилась я в 1932 г. в Пречистинском районе Смоленской области. Когда началась война отец уже умер, я жила в деревне Отря с мамой, сестрой Галей и 76-летним дедушкой. В августе 1941 г. в нашу деревню пришли немцы. В нашем доме разместился фронтовой немецкий штаб. Фруктовый сад спилили, оставили четыре высоченных старых липы – это был наблюдательный пункт. В нашем доме жили немцы, но нас с сестрой как заложников приводили туда ночевать. Фашисты боялись поджога и рассуждали так, раз в доме дети, то партизаны не посмеют его сжечь. Еще в начале войны всех деревенских мужчин мобилизовали в армию, но фашисты очень стремительно подошли к Смоленску, в районном военкомате наших местных мужчин не успели распределить и отправить на фронт. Куда им было деваться? Бродить по лесу, пытаясь выйти из окружения? И вот тогда, мой дядя Васильков Федор Федотович, который был до войны председателем сельского совета, организовал большой партизанский отряд им. Щорса. Об этом отряде есть материалы в областном музее партизанского движения, в Смоленском краеведческом музее, а в музее Советской Армии хранились знамёна, отвоёванные ими у немцев. Отряд он собрал из не успевших мобилизоваться мужчин, а также взял в лес и подростков, в том числе и своего сына Васю, который только окончил 7 классов. 5-6 декабря 1941 года под Москвой началось контрнаступление. Вскоре советские войска подошли и к Смоленску. Немцы, готовясь к отступлению, расправлялись с семьями партизан. В нашей деревне был предатель, который служил старостой у немцев. Он выдал всех, кто был связан кровными узами с партизанами. Немцы расстреливали, вешали целыми семьями, не щадя ни детей, ни стариков. Нашу маму, как связную партизан, каратели забили насмерть прикладами. Я очень хорошо это помню. Это было утром 25 декабря. Немцы приказали до полудня захоронить маму. Я тогда на трое суток лишилась дара речи. Все думали, что и не заговорю больше. Мы с сестрой Галей дали слово, что если останемся живы, то старосту после войны сожжем живьем. В нашей деревне продолжала жить и семья командира партизанского отряда - наши родственники. Немцам не удалось расправиться с семьей командира партизанского отряда - тетей Пашей и ее детьми. Их спасли переводчики, как мне кажется, это были наши диверсанты. Когда тетю Пашу с детьми вели на виселицу, их перехватили и спрятали, заложив дровами. Тетя Паша рассказывала, что она всю ночь зажимала ладонью младшему сыну (ему было 4 годика) рот, чтобы немцы не услышали. Фашисты стремительно отступали, у них не было времени на поиски этой партизанской семьи, так тётя с 2 детьми остались в живых. Отступая, немцы сжигали целые деревни в округе, и нашу деревню тоже сожгли, после войны на пепелище никто из деревенских не вернулся, разорённая войной округа опустела, заросла лесом. Население гнали по Минскому шоссе, в общей колонне брели и мы с сестрой и дедушкой. Минское шоссе выглядело так: двигается немецкая техника, танки, мотоциклы, орудие, а по обе стороны дороги лежат – вещи и трупы. Мы тоже от усталости бросали кое-какие вещи. Шли очень долго. Много людей, со всех окрестных деревень. В основном, дети, женщины. Где-то мы ехали по железной дороге, в вагонах – товарниках, набитых людьми. Ехали стоя. Многие умирали. Сначала мы приехали в Белоруссию, там некоторое время жили, а затем нас повезли дальше. Мы не понимали, куда и зачем нас везут. Помню, на станции Двинск (теперь Даугавпилс) наш поезд попал под обстрел. А мы в закрытых вагонах. Когда нас выпустили, перед нами открылась ужасная картина: разбомбили весь состав, на путях остались только два наших вагона, кругом лежали оторванные руки, ноги, окровавленные трупы. Долог и тяжёл был наш путь, летом 1943 года мы оказались в Латвии, вблизи города Резекне, где с прошлых веков компактно проживали и евреи, и русские старообрядцы. Нас троих наряду с прочими земляками поместили в концлагере «Лиетус», в котором терпели адские мучения все заключенные. Улицу, по которой гнали людей со станции в лагерь, горожане по сей день зовут улицей Смерти. Как горькую память о тех страшных днях я храню лагерный паспорт. Этот аусвайс я всегда показывала на уроках о ВОВ, рассказывая детям о зверствах фашистов. Лагерь был обнесен колючей проволокой высотой с 2-х этажный дом, оттуда не могла выбраться ни одна душа. Там было множество бараков. Взрослых отделили от детей и распределили в разные бараки, нас с дедушкой разлучили. Рядом с детским бараком содержались военнопленные. Истощенные, изможденные, настоящие скелеты. Я никогда не забуду, как они просили нас, детей, принести воды. У нас был доступ к краникам с водой. Мы набирали воду: кто в платьице, кто в рубашке, в ладошки, донесем до них только капельку, они выжмут - им лишь губы смочить. Охрана лагеря нас за это били ногами. Но мы все равно носили эти капли. Помню, как однажды немцы сожгли один из бараков с военнопленными, с живыми. Вокруг лагеря были вырыты глубокие траншеи, куда сбрасывали трупы, трупов было очень много. Закапывали ямы экскаваторами, только когда они были заполнены. И естественно, бушевал тиф. Мы с сестрой тоже заболели, попали в тифозный барак. На мне ночью умерла девочка, я обессиленная, не могла её тело с себя снять, так она мертвая и лежала на мне до утра, пока не пришли санитары и не убрали ее. Несколько дней мы были в этом бараке, но опять остались живы. Однажды, нам, детям велели собираться в баню. Привели, заставили раздеться догола. Дали кусок мыла. Завели в помещение, за нами закрылись автоматические темные двери. (До сих пор, спустя столько лет, когда прихожу в магазин с автоматическими дверями, то меня ужас охватывает). В этом пустом помещении не было ни краников с водой, ни сидений, ни тазиков. Старшие дети сказали: «Это газовая камера, сейчас мы все умрем. Прощайтесь». Мы обнялись. Загудело что-то. Ужасный звук. Но ничего не происходит. Мы живем. Не задыхаемся. Оказалось, что техника сломалась, и газ не подавался в камеру. Затем пришел охранник и выпустил нас опять в детский барак. Смерть все время ходила рядом, но меня с сестрой спасало какое-то чудо. Освобождение пришло неожиданно, и не от рук советских воинов. Богатые жители города каким-то образом договорились с лагерным начальством отдать им детей якобы в работники. Нас двоих забирал к себе в семью учитель местной школы Гудков Феофан Ульянович, мы умоляли его забрать из лагеря и нашего дедушку. Так всех троих изможденных он и привез на велосипеде к себе в дом. Соседи по улице приходили посмотреть на «советских». Наши спасители - это наши вторые родители, стали нам по настоящему родными людьми. Мы очень им благодарны, они подарили нам жизнь. Сестра стала нянчить детей в городе, а я помогала дедушке пасти скот в загородном имении в деревне, училась в местной сельской школе. В 1944 году дедушка умер, а перед смертью сказал: «Бери пальчики и загибай: первое, никогда не жалуйся на своих хозяев, второе, никогда не бери чужого, третье, у тебя хорошая головка, если хочешь выбраться из рабства – учись». Я выполнила все заветы дедушки. Я пошла в школу. После войны в советской Латвии запретили эксплуатацию труда. И богатых жителей латышей раскулачивали, вывозили в Сибирь. Но моих хозяев (хотя я их считаю своей второй семьей) не тронули, так как они освободили советских детей из концлагеря. Хозяйство их ликвидировали, но их самих не сослали, не арестовали. Сразу после войны я окончила в Латвии школу с отличием. И в 1946 моя учительница помогла мне устроиться в Резекненское педагогическое училище. Я мечтала стать юристом, хотела судить всех предателей и преступников. Но она мне сказала: «Нет, ты не будешь судьей, судья посадит не много предателей, а учитель обучит патриотизму всех своих учеников». Во время учёбы судьба сделала мне подарок. Классным руководителем был Маслов Никифор Иванович - Заслуженный Учитель республики, орденоносец, из старой питерской интеллигенции, потерявший на фронте всех троих взрослых сыновей. Находясь в преклонных годах, он к своим студентам относился по отечески, обучал не только азам профессии, но старательно прививал юному послевоенному поколению идеалы гуманизма. В 1952 г. я окончила педучилище, и распределили меня учителем в детский дом городка Алсвики. Время было очень не спокойное, хоть война уже и кончилась, но в Латвии действовали вооруженные националистические группы, так называемые «айсерги» – «лесные братья», настоящие бандиты. Они убивали комсомольских вожаков, членов партии, вели свою «партизанскую» войну против Советской власти. Однажды и я чуть не погибла с коллегами: во время выборов был взорван избирательный участок, чудом спаслись. Очень страшно было жить рядом с бандитским гнездом. Я знала, что московские родственники меня разыскивают. Мы списались, и мамина сестра тетя Соня меня забрала в Москву. Позднее, уже от них я вернулась на родную Смоленщину. Округа стояла разорённая войной, оставшемуся населению жилось очень трудно. Повсеместно создавались детские дома. Страна настойчиво собирала, учила послевоенных сирот, не давала им пропасть. Мне досталось поработать и в детском доме воспитателем, и учителем, а потом и инспектором Районо, а в 1954 поступила учиться в Смоленский пединститут им. К.Маркса. Я не забыла о клятве, которую мы с сестрой дали – отомстить предателю, который был старостой во время войны. После войны он, отсидев положенный срок, вернулся в соседнее село к жене и сыну. Я разыскала его, приехала к нему в дом, с канистрой бензина – передо мной был старый, больной человек, какой- то весь оборванный и очень жалкий. Предатель узнал меня, очень униженно просил прощения, без конца извинялся, не переставал повторять, что своё он уже получил. Моя злость и жажда мести отступила, сменившись на жалость. Я простила, хотя маму и многих повешенных и расстрелянных из-за его предательства людей, никогда не вернешь». Тема войны перестала звучать из уст Татьяны Савельевной, и наша беседа перетекла в мирное русло. С особым теплом она говорила о своих преподавателях в педучилище, о коллегах в школах и детдомах, с большой благодарностью вспоминала она всех тех, кто одарил ее знаниями, наградил педагогическим чутьем и щедро делился мастерством. На родной Смоленщине она встретила свою любовь, вышла замуж, прожив в браке более 50 лет. В 1960 г. она с мужем переехала сюда, в Подмосковье. Живя в Уборах, работала воспитателем в д\с Совмина. В 1967 перешла на работу учителем истории в Успенскую среднюю школу. «Я довольна, что попала в эту школу, - продолжает она. Я многому здесь научилась. Здесь всегда был прекрасный, очень сильный педагогический коллектив единомышленников, людей творческих, горячо преданных делу народного просвещения, подвижников. Школа имела богатейший образовательный опыт, подкрепленный прекрасными традициями, среди которых важнейшей является преемственность. Из 36 учителей, которые сейчас преподают в школе 15 - наши выпускники. Это показательно». Это интервью, в основном, проходило в форме монолога. Я не смела, да и просто не хотела перебивать увлекательный рассказ Татьяны Савельевной. Но все же, пару вопросов учителю я задала. Татьяна Савельевна, в 90-е годы искажали исторические события, переписывали учебники по истории, подменяли понятия, переворачивая все «с ног на голову». Как вы в тот непростой для страны период смогли сориентировать учеников? - На каждом уроке, кроме образовательной цели, я всегда перед собой ставила цель воспитательную. Поэтому, когда в 90-е годы историю переписывали все, кому не лень, я не отступала от своих принципов. На четырех уроках я реабилитировала маршала Жукова, которого очернили в газетах, на трех уроках я доказывала, что Зоя Космодемьянская – герой, приглашая на уроки - живую свидетельницу жестоких пыток, которым подверглась Зоя. Я всегда учила детей смотреть на историю осмысленно и объективно. Вот, например, в новых учебниках о распаде СССР были указаны всего 2 причины, я ребятам называла 16! Я говорила, что не все так однозначно и просто. Давала свою трактовку последних событий новейшей истории России и учила детей размышлять о них разнопланово. Изучая крупные сражения ВОВ, я обязательно давала детям поразмыслить и объяснить причины побед Советской Армии, их историческое значение, просила искать отклики об этих событиях в прессе. Нашедшие получали только «5». Вот, например, тема: договор Молотова-Риббентропа о ненападении между Германией и СССР. Я ребятам дала задание на месяц: подумать, проанализировать, почитать, поговорить с родителями и написать свою точку зрения об этом событии. Дети ответили: «это было вызвано исторической необходимостью». Я была очень рада, что ребята смогли дать осмысленный ответ, не поверхностный, а глубокий. Я старалась формировать у них способность к суждению, к анализу исторических событий. Я думаю, мне это удавалось. Татьяна Савельевна, как вы детям объясняли важность и необходимость изучения предмета истории? - В моем кабинете всегда висело высказывание Н. Чернышевского о том, что незнающий историю своей страны не может являться её достойным гражданином. Очень лаконично и точно сказано. Учить историю нужно, что бы двигаться вперед, правильно понимать жизнь. Главное: быть и оставаться патриотом нашей прекрасной Родины. Считаю, что ни один преподаватель не имеет право оставаться только «урокодателем». Психология учительской профессии такова, что нельзя не любить детей, быть равнодушным к их судьбе. Я и старалась в меру сил воспитать у школьников честность, умение постоять за себя, уважая чужие взгляды, проявляя милосердие и чувство собственного достоинства, строго спрашивая с себя, а не с других учила крепко дружить, искренне любить, прививала им трудолюбие и уважение к чужому труду, почтение к старикам. Всё то, что формирует внутренний стержень человеческого характера, без чего наше счастье невозможно. И всегда уделяла внимание детям-сиротам. Будучи классным руководителем, смело указывала родителям на их педагогические ошибки, ведь всё начинается с семьи. Имея 54 года педагогического стажа, никогда не сожалела о выбранной профессии, считая её своим призванием. На протяжении всего повествования, я не переставала восхищаться этой женщиной. Пережив со своим поколением все выпавшие на его долю ужасы войны, послевоенную разруху, побывав в настоящем аду еще ребенком, она не сломалась, не озлобилась, не потухла. Она не потеряла веры в людей, не разучилась любить, ценить жизнь. Наоборот – щедро дарила любовь детям, своим многочисленным ученикам. Мы искренне желаем Татьяне Савельевне здоровья, солнечных дней, достатка. Спасибо, вам за многолетний труд, и за то, что вы являетесь живым примером мужества, стойкости, чести и порядочности.
Отправлено: 28.01.14 16:07. Заголовок: Встреча В страшном ..
Встреча
В страшном каунасском гетто уничтожили много евреев. Убивали. В один день, 28 октября 41-го года, расстреляли порядка десяти тысяч человек. А однажды, за один день, фашисты с полицаями убили всех детей. Их выманивали из домов музыкой. Тех, которых матери не отпускали, убивали на месте, прямо на глазах у матерей. Потом наступило затишье. А в 43-ем году все гетто перешли в ведение СС. И снова начались казни. И один молодой 30-летний еврей, голый, стоя на краю рва, упал вниз с первыми звуками очереди. Его завалило телами. Он в ужасе стал выбираться. Пытаясь вылезти, зацепился руками за бруствер. Полицай, засмеявшись, проткнул ему руки штыком. И он свалился обратно. До ночи он лежал во рву. И ров под ним дышал, стонал и шевелился. Ночью он выполз, встал на ноги и побрел в строну далеких огней. Набрел на хутор. Как-то перелез через забор и увидел у крыльца на веревке какую-то простыню. Он накинул ее на себя, поднялся и осторожно, пробитыми руками, стал скрестись в дверь. Дверь отворила молодая женщина. Он перешагнул через порог, навалился спиной на косяк и прошептал: "Спасите меня..." Она поджала губы и говорит: "Уходи от сюда! Если тебя здесь найдут - бьют и меня, и моих детей! Уходи туда, откуда пришел!" Он посмотрел на нее и говорит: "Не прогоняй меня!" И вот он стоит перед ней, изможденный, с пробитыми руками, в белом, и спутанные волосы все в крови прилипли ко лбу. Он молчит. И она молчит. И она покачала головой: "Уходи!" И вдруг из-за занавески выбежала маленькая светлая девочка, подбежала к ней, обняла ее за ногу, подняла голову и сказала: "Мама, не прогоняй его! Это же наш Бог Иисус Христос!"... Они прятали его и ухаживали за ним. Потом он ушел к партизанам. Воевал. Участвовал в самых дерзких операциях. Всех удивляло, что у него напрочь отсутствовало чувство страха. Погиб он уже в самом конце войны. Я разговаривал с этой девочкой в 1988 году, в Каунасе. Ей было пятьдесят. Она была моложе, чем я сейчас. И я слушал ее, и меня знобило. И я ей говорю: "Ну да, конечно, изможденный человек, лоб в крови, руки пробиты, запахнутый в белое... Вы же тогда маленькая были, просто такое впечатление..." А она подняла на меня глаза, посмотрела спокойно и внимательно, покачала головой и говорит: "Вы не поняли. Это действительно был Иисус Христос".
Отправлено: 29.01.14 22:56. Заголовок: In memoriam А вы, мо..
In memoriam А вы, мои друзья последнего призыва! Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена. Над вашей памятью не стыть плакучей ивой, А крикнуть на весь мир все ваши имена! Да что там имена! - захлопываю святцы; И на колени все! - багровый хлынул свет, Рядами стройными проходят ленинградцы, Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет. Август 1942 Дюрмень
Ленинград! Ленинград! Я ещё не хочу умирать, У меня еще есть адреса, По которым найду голоса. Ленинград! Ленинград! Я ещё не хочу умирать, У тебя телефонов твоих номера, Я ещё не хочу умирать.
Отправлено: 12.02.14 21:16. Заголовок: Выступление Даниила ..
Выступление Даниила Гранина в бундестаге (полная версия) В Бундестаге, перед немецкими парламентариями, Даниил Гранин, солдат обороны города, рассказывал о ужасах блокады Ленинграда. Он не говорил, как этого ожидали некоторые в бундестаге, об историческом примирении немцев и русских, об уроках прошлого и преодолении тоталитарного наследия в Германии или в России. Его попросили рассказать о блокаде, и он рассказал, поведав притихшим депутатам о чудовищных буднях блокадников, оставшихся на 900 дней не только без топлива и продовольствия, но и без воды, канализации, электроэнергии и отопления.
Отправлено: 12.02.14 22:01. Заголовок: Другой блокадный Лен..
Другой блокадный Ленинград.
В блокаду Елисеевский ломился от продуктов
Человек, работавший в знаменитом гастрономе, вспоминает, как виноград, яблоки, колбасы и шоколад в голодное время выдавались людям "со специальными книжечками"
Автор романов «Зубр» и «Мой лейтенант» о блокаде и переписывании истории, о долголетии и любви, о совести и интеллекте.
Гранин принял в своем кабинете Дмитрия Муратова, петербургского собкора «Новой» Нину Петлянову и меня. Писателя сейчас, особенно после годовщины снятия Блокады и поездки в Бундестаг, буквально рвут на части, но он нашел время для разговора — не только потому, что читает «Новую» и пишет в нее, а потому, что хочет вслух сформулировать некоторые вещи. И проще, видимо, сформулировать их в разговоре с теми, кто заведомо не будет придыхать и поддакивать.
— Даниил Александрович, вы никогда не задавались вопросом — для чего вам подарено такое долголетие, какая тайная миссия на вас возложена?
— Никогда. И больше того — думаю, оно мне только потому и подарено, что я этим вопросом не задаюсь. Всю свою жизнь после войны — такая уж это была война — я расцениваю как приз в лотерее, невероятную удачу, доставшуюся почти без шанса. Разумеется, с известного возраста начинаешь собственную жизнь рассматривать как отдельный сюжет, ищешь в нем смысл — и, как правило, находишь. И в своей я его нахожу, но вам не скажу.
Остервенение и русский Бог
— Вы читали книгу Николая Никулина «Воспоминания о войне» (книга историка искусств Николая Никулина, 30 лет пролежавшая «в столе». — Ред.)?
— Конечно. Это книга выдающаяся, откровенная и страшная, и я не принимаю частых претензий к ней — о том, что в ней есть только трагедия войны и нет подвига. А то, что Никулин в этих условиях воевал, выжил, запомнил, написал, — не подвиг? Вообще вопрос о том, что спасло Россию во время войны, сформулировал еще Пушкин, предложив на выбор, как в тесте, четыре варианта: остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог. Есть первые четыре строчки от строфы, остальные десять утрачены, и что выбрал он сам — мы не знаем. Но думаю, что все эти факторы сработали вместе: лично у меня ощущение чуда было в декабре сорок первого, когда оказалось, что немцев гнать можно. Когда они отступили от Москвы. Остервенение — да, безусловно; его ведь не было вначале. Рискну сказать, что до сентября сорок первого мы были разоружены — не в смысле техники, с которой все обстояло из рук вон плохо, а в смысле недостатка этой самой ненависти. О фашизме не было адекватного представления — не только потому, что после договора о ненападении критика гитлеризма вообще исчезла из газет, а потому, что сам фашизм ведь явление до некоторой степени иррациональное, за гранью человеческих представлений. Советский Союз мог быть сколь угодно жесток, но до таких степеней расчеловечивания не доходил, и главное — не говорил о них с такой запредельной откровенностью. Лично моя ненависть началась с первого пленного немца, фашистского летчика. Нас больше всего тогда поразило, что он о нас, славянах, говорил сострадательно. «Ну, что вы можете сделать? Против кого лезете? У вас сортиры на улицах» — и прочая, прочая, о русском дискомфорте, об отсутствующем быте, о непролазном невежестве... Это именно был монолог человека о животных, брезгливый — и эта брезгливость решила дело.
— Как вы с ним поступили? — Отправили в штаб, у нас бессудные расправы не практиковались. Но остервенение — началось, да; и конечно, я не стану отрицать чудо. Русский Бог являет себя в истории часто и разнообразно. У него своеобразная этика, но своих он не бросает. Я даже неожиданную вещь сейчас скажу — хоть меня и считают атеистом, но истинная-то вера, думаю, живет как раз в уме атеиста. Верующий, как правило, просит — я не скажу, что его вера корыстна, но она во многом зависит от внешних обстоятельств. Атеист обращается к Богу только в крайние, предельные минуты, когда ничто больше не спасает; в последнем отчаянии.
На фронте, как вы знаете, атеистов не было. И эта вера мне симпатичнее, по-человечески понятнее, чем публичные покаяния или публичные мольбы.
И Гитлер — я не знаю, в какой степени он был искренним оккультистом, а в какой просто верил в собственную удачу, — он к Ленинграду относился не вполне рационально. Думаю — и знакомство с множеством дневников, аналитических работ и мемуаров меня в этой мысли укрепило, — что у него не было окончательного плана относительно Ленинграда. Первоначальное намерение было, конечно, сравнять город с землей, поскольку именно отсюда все началось — и петровская цивилизация, и ленинская революция, а к Ленину у него была ненависть физиологическая. Потом он понял, что город слишком велик, что истребить его до конца не получится физически. Есть версия, что он не отдавал приказ захватить город, фактически открытый, потому что на улицах не смогли бы маневрировать танки. А потом, вероятно, понадеялся на голод и деморализацию населения, оставшегося в лютейшие морозы без еды, тепла, канализации, транспорта... Он и жаждал его захватить, и не решался на это до конца. Я склонен думать, что судьба войны решилась в первую зиму — когда не пустили немцев к Москве и когда выстоял Ленинград. Потому что потеря Москвы и Ленинграда — даже притом что оставался еще огромный Урал и вся Сибирь — была бы смертельна; даже после победы это была бы уже не та страна.
— Когда появился сам термин «блокада»?
— Только после ее снятия. До 1944 года говорили — «окружение». У Инбер в «Пулковском меридиане» единственный раз упоминаются «блокадные зимы» — в главе, написанной уже после прорыва. У Берггольц в «Ленинградском дневнике» — насколько я помню, нигде. Город-крепость, осада — да. И это, конечно, более мобилизующее обозначение.
— Вы сказали, что город до октября был фактически открыт для немецкого наступления?
— Да, я это повторяю с 17 сентября 1941 года. Мы уходили из Пушкина, там в парке были немцы. Я дошел до трамвайного кольца на окраине Ленинграда и сел в трамвай. Поехал домой. Потом пришел в штаб народного ополчения — он был в Мариинском дворце — и сказал там: город открыт, надо меры принимать. Мне сказали, что за панические разговоры мне положен трибунал. Я больше боялся сдачи города, чем трибунала, и сказал, что готов туда идти. Мне указали комнату наверху, там никого не было, я сел около нее ждать, заснул...
— Гротеск какой-то жуткий.
— Тогда много было таких гротесков. Только потом я узнал, что именно в это время был от Гитлера окончательный приказ — в город не входить. Из дневников Франца Гальдера, начальника Генштаба сухопутных войск, известно, что колебания и споры продолжались до двадцатых чисел сентября. В конце концов Гитлер избрал именно блокадный вариант: осадить, уморить голодом. А пока они медлили, Жуков начал организовывать оборону. У них еще, кстати, был первоначальный вариант взять Ленинград руками финнов, но финны не пошли дальше прежней границы. Отказались от штурма. А своих немцы берегли. Они два года ждали капитуляции Ленинграда. После чего предполагалось всех евреев и коммунистов в городе уничтожить, женщин вывезти на Восток, мужчин переписать и сформировать трудармию.
— То есть капитуляция не только никого не спасла бы, но...
— Да, по ее результатам все оказалось бы еще страшней — плюс, конечно, бесчестье. Вот почему я не принимаю саму формулировку этого пресловутого вопроса — но нельзя не признать, что в городе такие разговоры ходили. Именно в силу неосведомленности. Как же, немцы, культурная нация... Вообще нельзя бороться с идеологическими разногласиями путем запрета. Это абсурд. И разгонять, закрывать телевизионный канал за такой вопрос — этого ни в коем случае нельзя. Просто потому, что новое обсуждение вопроса привело к потоку важных публикаций. Я не могу понять: они что, хотят полного единомыслия? Но этого и в советское время не было...
Прошлое не может возразить
— Почему сейчас — даже по открытию Олимпиады это видно — воцарился такой культ прошлого? Есть еще некие размытые версии светлого будущего, но картины настоящего вовсе нет...
— Это как раз просто: прошлым легче всего манипулировать, оно не может возразить. Будущее, казалось бы, еще доступнее — но чтобы его рисовать, надо иметь какую-никакую концепцию, картинку в голове. А настоящее — факты, они упрямы, и ими принято вообще пренебрегать: все российские власти перерисовывали прошлое и соблазняли будущим. Настоящее считалось кратковременным промежутком, который надо просто прожить. Отсюда пренебрежение к элементарному, к человеческой жизни в частности. Этот советский романтизм и в нас сидел: я пошел записываться в ополчение, хотя была у меня бронь, был танковый завод, я долго доказывал, что только что окончил институт и еще ничего не произвожу... Война казалась быстротечной, непредставимо было — как это без нас?
И я понимаю людей, которые переписывают это прошлое, раскрашивают его всячески: ныне мы остались с очень страшной картиной мира. Это-то и есть самое ужасное: перед нами выжженная земля и трухлявые на ней пни. А почему это так? Потому что в российской истории, увы, совершенно некого любить. Я могу понять людей, любящих Черчилля, — именно по-человечески. В его личности есть пространство человеческого, которое как раз и позволяет как-то себя с ним, реальным, соотнести. Или де Голль, которого я тоже могу полюбить. Но совершенно не представляю, как можно любить Сталина.
— А многие представляют.
— Это другое. Они его не любят. Поговорить о величии, пожалеть о мощи — это да; но это не любовь к Сталину-человеку. Он ее исключает, отталкивает.
— А Петр? А Ленин?
— Я написал о Петре книгу, но это не значит, что я его понял. Для меня он бесконечно обаятельная фигура — в том числе потому, что он еще и великий естествоиспытатель. Но любить Петра? Петра-человека я и представить не могу. Что до Ленина — в нем слишком много отталкивающих черт, и прежде всего безумная мстительность. Ведь почему он с такой силой вытаптывал в России любые ростки демократии? Кто мешал, в конце концов, после революции вместо прежней империи построить хоть сколько-то демократическое государство? Но Ленин люто ненавидел демократию, поскольку в Европе жил униженным, полунищим изгнанником: он любой ценой хотел избежать европейских принципов здесь. Я где-то могу даже понять, представить, какими глазами он смотрел на тот же британский парламент... Но как можно этого страшно озлобленного человека любить — не постигаю.
— Некоторые любят Путина.
— Он тоже отталкивает любовь, он слишком недоверчив, в чем-то и жестокий, с убеждениями, конечно, со своей картиной мира... Я его давно знаю, он всегда был таким — не особенно человечным, это принцип. Правда, в последнем разговоре он, может быть, оттаял... и то не убежден.
— А о чем вы говорили с ним?
— Я — о том, что мне известно и доступно: о судьбах библиотек. Все-таки это для многих последние очаги культуры, они должны превращаться в современные центры, это долгая работа — вот о них.
Из завышенных требований к человеку рождаются массовые убийства
— Ваши любимые герои — физики-шестидесятники, о них написаны самые радостные ваши книги. Что с ними случилось потом, почему они позволили отнять свободу у себя — и у всех?
— Так ли уж много они могли? Они сделали, что от них требовалось, — придумали бомбу, на чем, кстати, сильно продвинули науку, и я сейчас, может быть, многих восстановлю против себя, но я инженер и понимаю, что это великая физика. Превосходная физика, вне зависимости от результата! Ну вот, и эту бомбу они сделали, а дальше можно было с их мнениями не считаться. Это, собственно, и мучило Сахарова — он предлагал дельные, спасительные вещи, а его никто слушать не хотел. Значительную их часть вытолкнули в диссиденты... а не менее значительная часть спокойно себе продолжала работать, не обращая внимания на слом времен. Физика — всегда физика, и не станете же вы утверждать, что совесть напрямую увязана с интеллектом...
— Как раз это и стану. Совесть, по-моему, функция от интеллекта, от воображения — способность представить себе чужую муку... себя на чужом месте...
— Совесть никак с интеллектом не связана, потому что интеллект как раз ищет спасения от нее. Он не желает признавать своей вины, выдумывает увертки, иногда очень убедительные. Но вот откуда берется совесть, сам феномен стыда? Я этого не понимаю, и если бы знал, как это воспитывается, — литература стала бы простым делом.
— У вас в «Однофамильце» герой поставил не на того руководителя и был низринут вместе с ним. А когда стал предъявлять претензии, рассказывая, что вместе с убитым царем погибает ни в чем не повинный кучер, — ему резонно возражают: не вози царя. Вы, конечно, видите, что многие сегодняшние фавориты тоже будут низринуты. Надо ли прощать то, что они сегодня творят?
— Всех этих людей надо простить.
— Ой ли?
— Таково мое убеждение. Не надо предъявлять к ним сверхтребования — к себе можно, к ним нельзя. Я за то, чтобы вместо мести торжествовало милосердие. Милосердие, в общем, определяется для меня двумя вещами, я по ним безошибочно его отличаю от корысти или иной конъюнктуры... Во-первых, оно не мстит, сама идея мести задним числом — когда можно — ему совершенно чужда. А во-вторых, оно стремится к анонимности. В Италии с XIII века действует общество Misericordia — помогает больным, нищим, несправедливо угнетаемым, и у них был принцип: всегда появляться в масках. Чтобы ни малейшая корысть не могла проникнуть в их побудительные мотивы. А в России — я хорошо это помню еще с детства, во многих избах был желоб, чтобы подать нищему хлеба или печеной картошки. «Чтоб нищий не стыдился, хозяин не гордился» — так говорили.
— Но вас-то не прощают. Вы наверняка прочли «Гадюшник» Михаила Золотоносова — о быте Ленинградской писательской организации.
— Просмотрел. Ну и что? Моя совесть — мое собственное дело. Я был единственным, кто на секретариате Союза воздержался при голосовании об исключении Солженицына. На меня стали давить, чтобы я присоединился. Угрожали всячески. Я понял, что себя погублю, а Солженицына не спасу, — и присоединился, и не раскаиваюсь. Есть ситуации, где отступать невозможно: я их для себя определил и в них не отступал. А говорить о святости... святых нет. И это, в общем, опасное заблуждение — что бывают люди, которым не в чем каяться. Я против идеализации, героизации — чужой или собственной. Из завышенных требований к человеку рождаются все массовые убийства.
Жизнь стала фрагментарна, как программа новостей
— Помните, была у вас ранняя фантастическая повесть «Место для памятника»? Почему вы больше не обращаетесь к фантастике?
— Да мне кажется, что она в последнее время слишком оторвалась от жизни, перестала давать ответы. Она хороша как разовый прием. Боюсь, документальная литература — та же история жизни Тимофеева-Ресовского — фантастичней всего, что я могу придумать.
— У вас в последнее время появилась новая манера — фрагментированная, дискретная проза: может, это и есть нарратив будущего?
— Она именно дискретная, да, поскольку дискретна жизнь. Она стала сегодня фрагментарна, как программа новостей: пять минут про Олимпиаду, три про Италию, две про Америку... Первым это стал делать Розанов, поняв, что человек распадается; потом Катаев, и это были лучшие его сочинения. И я сейчас пытаюсь — именно потому, что цельная концепция человека сейчас почти невозможна. Или, по крайней мере, нужна гораздо большая дистанция, чтобы этого человека увидеть. Но здесь есть страшный соблазн, падение в человека как в бездну, отказ от структуры, если угодно. Я за то, чтобы при всей фрагментарности видеть целое, иметь его в виду. Потому что человек — это всегда четкий узор биографии, предназначение, отрицать его странно.
— Вы сильно изменились с возрастом?
— Значительно, да. Я стал слабее... и лучше. Это трудно понять, но попробую сформулировать. Слабее в том смысле, что я меньше могу сопротивляться жизни. В молодости я был злее, упрямее, старался сопротивляться тому, что жизнь из меня делает... Сейчас не сопротивляюсь. И, разумеется, меньше боюсь. И лучше понимаю, что главной ценностью в жизни была и остается любовь, прежде всего любовь семьи... Я покойную жену довольно много огорчал, и жили мы сложно. А вспоминается наша жизнь как самое большое счастье. Пока тебя любят — все переносимо, мудрей этой мудрости никто никогда не выдумает.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 12
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
Отправлено: 09.05.12 04:10. Заголовок: 9 МАЯ ДЕНЬ ПОБЕДЫ!
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
